Виктор Турецкий

Об авторстве песни "Священная война"

(Продолжение)

Но вернёмся к советской агитации и пропаганде. В той же мере, в какой её духу соответствует «война народная», вписывается в неё и пресловутый эпитет «священная», хотя сторонники версии о плагиате не устают подчёркивать его невозможность, недопустимость в советской песне. Левашев пишет: «…слово «Священная» – как категория, принадлежащая к мистически церковному мировоззрению – находилось под негласным запретом на протяжении более чем десяти предшествующих лет».

Но если так, тогда как же вышло, что оно расходилось по стране огромными тиражами в официальнейшем из документов?

Заглянем-ка в сталинскую Конституцию. В ней для нас особо примечательна статья 133-я. Читаем: «Защита Отечества есть СВЯЩЕННЫЙ (выделено мной – В. Т.) долг каждого гражданина СССР». (Это же прилагательное встречается и в статье 131, провозглашающей социалистическую собственность «священной… основой советского строя».)

Как же так? Откуда «категория, принадлежащая к мистически церковному мировоззрению», проникла в документ, дорогой сердцу каждого советского человека? Неужели вредители постарались?

А если серьёзно, то формулировка статьи о защите Родины достаточно известна и не раз цитировалась. И ничего странного в том, что Кумач, призывая народ на борьбу с врагом, употребил это слово, чтобы напомнить гражданам СССР об их долге перед Родиной.

На знаменитом плакате Ираклия Тоидзе едва ли можно разобрать текст военной присяги на листке бумаги, который держит Родина-мать. Но двух слов – «военная присяга» – достаточно, чтобы в памяти каждого бойца всплыли строки присяги, которые он сам когда-то произносил. Такого же эффекта добился и Лебедев-Кумач. Он словно напоминает слушателю песни: «Вот он, тот случай, о котором говорилось в нашей Конституции, та самая война, когда ты выполняешь свой священный долг – защищаешь Отечество». И напоминание происходит за счёт одного лишь точного употребления эпитета «священная».

В поэтическом плане это одно из самых удачных, самых сильных мест во всём произведении.

Словом, Кумачу, для того чтобы создать «Священную войну», не пришлось коренным образом менять «мировоззренческую установку». Во всех случаях поэт шёл вслед за пропагандистской линией. И в прежних песнях, и в «Священной войне» речь идёт об одном и том же. Советская страна, «страна огромная», «большой Союз», «земля наша милая», которая борется «за свет и мир» (вспомним «миролюбивую позицию Советского Союза» из речи Молотова) противопоставляется врагам этой страны. Только в песнях, созданных в мирное время, акцент делался на прославлении СССР, а здесь – на уничтожении врагов. Причина не в перемене мировоззрения автора, а в переменившейся политической ситуации.

Центральная тема – борьба с захватчиком – реализуется в начале текста в следующих выражениях:



Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой

С фашистской силой тёмною,

С проклятою ордой.



Налицо мотив подъёма и сплочения страны перед лицом опасности. Присутствует ли данный мотив в более ранних произведениях Кумача (как уже было сказано, я рассматриваю только те тексты, которые созданы до 1938 г.)? Да, присутствует:



Весь народ встанет грозно и смело… («Не скосить нас саблей острой», не позднее 1937)



…встанет грозно и строго / Наш хозяин – Советский Народ. («Песня трактористов», 1937)



…я встать готов горой / За наш Союз… («Стихи не на тему», 1935)



…встанем грудью за Родину свою. («Марш весёлых ребят», 1934)



Глагол «вставать/встать» у Кумача упорно кочует из песни в песню, а на примере Луговского видно, что тем же глаголом жгли сердца людей и другие поэты; похоже, образ всенародного подъёма был довольно расхожим. Раз так – ничего удивительного нет в том, что этот глагол употреблён и в «Священной войне», тем более что исторический момент требовал именно такого призыва[1].

В довоенных песнях Кумача «вставать/встать» имеет форму будущего времени, а в «Священной войне» – форму повелительного наклонения, что естественно: война перестала быть гипотетической вероятностью, война уже ИДЁТ. Не менее логично и то, что в стихах 1941 года, появившихся какое-то время спустя после начала Великой Отечественной, тот же глагол поставлен в прошедшее время, поскольку повествует об уже свершившемся факте: «И славяне… встали грозной семьёю единой, великой…» («Нет, не знаешь ты, Гитлер, славянской породы!»).

В тему отпора врагу в «Священной войне» вплетён мотив размеров Советского государства – «страна огромная». А что Кумач говорил до тридцать восьмого года? Да то же самое и теми же словами!



…большой и радостный Союз, / Такой огромный («Стихи не на тему», 1935)



Союз наш – огромен («Весенний сев», 1936)



…всей необъятной страной («Жить стало лучше», не позднее 1936)



Необъятной Советской земли («Капитаны воздушных морей», не позднее 1937)



И, пожалуй, самые знаменитые:



Широка страна моя родная



и



Необъятной Родины своей («Песня о Родине», 1935).



И это ещё не все примеры.

Та же ситуация, что и с глаголом «вставать». Фактически, первая строка песни словно бы составлена из кусочков кумачёвских песен прежних лет. И, как видно из уже приведённых примеров, в других песнях Кумач также широко применяет подобный «творческий метод» – когда тексты представляют собой набор таких вот «кирпичиков», или «заготовок», в различных комбинациях. При всей ущербности такого метода с точки зрения художественных достоинств текста это чрезвычайно упрощает работу автора; и в этом свете быстрота, с которой, по официальной версии, создана «Священная война», совершенно не кажется сверхъестественной. (Да и вообще – создание сравнительно небольшого поэтического произведения за время от нескольких минут до нескольких часов – это, извините, норма, а не исключение[2].)

Борьба с врагом в этом же куплете представлена в образе «смертного боя». Левашев, по-видимому, основываясь именно на этом словосочетании, пишет о наличествующем в тексте ощущении «войны, что будет непомерно долгой» (по крайней мере других оснований для подобного вывода я в тексте обнаружить не сумел). Но «смертный бой» – настолько клишированная фраза, что с её помощью описывается практически любая военная ситуация, когда говорящий стремится изъясняться «высоким штилем». И подчёркивается при этом в первую очередь тяжесть, трудность боя, а не продолжительность. Слово «бой» (вариант – «битва») Кумач часто употребляет в своих текстах и при этом сопровождает эпитетами, которые говорят именно о трудности:



…в упорном бою («Марш весёлых ребят», 1934).



В битвах упорных, в тяжелой борьбе… («Колыбельная», 1937)



В жестоком бою… («В двадцатом году», 1937)



«Смертный бой» у довоенного Кумача не замечен, но вполне вписывается в этот ряд. В «Священную войну» он скорее всего перекочевал из кантаты Луговского, но есть и другие варианты источников – более известных, чем стихи Боде.

Многих смущает этот «смертный бой» и ещё по одной причине.Им видится контраст между шапкозакидательскими песнями Кумача прежних лет и «Священной войной», где автор не обещает лёгкой победы. Приглядитесь, господа: и в довоенных песнях, и в «Священной войне» проповедуется одно и то же – УВЕРЕННОСТЬ В ПОБЕДЕ. «Дадим отпор», «загоним пулю в лоб», «сколотим крепкий гроб», «пойдём ломить всей силою» – Кумач нимало не сомневается, что именно так и произойдёт, хотя вряд ли кто-то тогда знал, насколько затянется война. Но то, что бой будет «упорным», Кумач предсказал ещё в «Марше весёлых ребят» – как предсказал и то, что мы «встанем грудью за Родину свою».

В «смертном бою» проявилась ещё одна черта кумачёвской лирики – её ориентированность на фольклор. Рассматриваемое словосочетание – народное, пришедшее из фольклора и сохранившее фольклорный оттенок. Тут уместно напомнить, что, во-первых, народные, фольклорные образы вообще являлись частью советской пропаганды: герои-богатыри преподносились как воплощение лучших качеств русского народа; во-вторых же, некоторые подобные клише настолько угнездились в нашем языке, что, будучи употреблёнными в художественном тексте, делают бессмысленным разговор о поэтической традиции – скорее уж о языковой. Они употребляются в повседневной речи и балансируют где-то на грани между собственно фольклорным стилем и речевым штампом. Есть они и в довоенных текстах Кумача: «Про житьё, / Про бытьё», («Две сестры», 1927); «Бел как лунь» («Новь», 1933); «Щёки алы, как заря» («На катке», 1934); «Точно небо, высока ты, / Точно море, широка ты» («Молодёжная», 1937), «…три сына, / Три крепких молодца» («Отцовское наследство», 1937) и т. п.

Выдержаны в фольклорной традиции такие строки:



То не стаи вороньи слетались
Под ракитою пир пировать,
Гайдамаки и немцы пытались
Нашу землю на части порвать.

(«Не скосить нас саблей острой», не позднее 1937)



Или:



Если Волга разольется,

Трудно Волгу переплыть,

Если милый не смеется,

Трудно милого любить.

(«Если Волга разольётся», 1937).



И в этой же песне есть «птичка-невеличка» – не менее клишированная, чем «смертный бой».

Вопрос о том, чего больше в таких примерах – внешней фольклорной атрибутики («псевдофольклора» в терминологии Чернова) или подлинной народности – решать должны литературоведы. Я же веду к тому, что все эти клише возникли давным-давно, задолго до семнадцатого года – и прекрасно себя чувствуют в творчестве махровейшего советского поэта. Поэтому наличие в «Священной войне» «силы тёмной», «крыльев чёрных» и «полей просторных» не может являться свидетельством дореволюционного происхождения данного текста.

Вместе с тем «Священная война» действительно многим обязана дореволюционной поэзии – как и кантата из «Александра Невского». Но если кантата целиком выдержана в древнерусском духе, то «Священная война», при наличии несомненных фольклорных штампов, всё же соприкасается с традицией иного рода.

Вспомним знаменитое (здесь и далее выделение прописными буквами – моё):



ВСТАВАЙ, ПРОКЛЯТЬЕМ заклеймённый

Весь мир голодных и рабов!

КИПИТ наш разум возмущённый

И в СМЕРТНЫЙ БОЙ идти готов.

Весь мир НАСИЛЬЯ мы разроем…



И сравним:



ВСТАВАЙ, страна огромная,

ВСТАВАЙ на СМЕРТНЫЙ БОЙ…



С ПРОКЛЯТОЮ ордой.



ВСКИПАЕТ, как волна…



НАСИЛЬНИКАМ, грабителям…



Вспомним также, что в отношении врагов трудового народа «Интернационал» применяет такие бранные термины, как «вампиры», «дармоеды», «убийцы». Иными словами – у советской пропагандистской брани, нашедшей отражение и в «Священной войне», весьма давние традиции.

Приходит на ум ещё одна известнейшая в СССР песня, где есть такая строка:



На бой кровавый, СВЯТОЙ и правый…



В той же «Варшавянке» свобода тоже, представьте себе, СВЯТАЯ! Мало того. Имена тех, кто пал «с честью во имя идей» (не тех ли самых идей, которые пламенные?), – эти имена «станут СВЯЩЕННЫ мильонам людей»!

Никто в Союзе, насколько знаю, «Варшавянку» в церковном мракобесии не обвинял.

(Моё более позднее примечание от 9.07.2009. Уже после размещения статьи в Интернете я узнал, что попытки подправить текст «Варшавянки» всё же предпринимались – «святую свободу» пытались исправить на «светлую», невзирая даже на нарушение размера. Но исходный текст, по-видимому, оказал сопротивление, и в массовых источниках советского периода, по которым и я в своё время знакомился с текстом песни, свобода осталась святой.)

Оттуда же: «ТЁМНЫЕ СИЛЫ нас злобно гнетут…». А ведь фашистская СИЛА из «Священной войны» – тоже ТЁМНАЯ.

Знаковой является и «Рабочая Марсельеза». И в ней мы находим «вольное царство СВЯТОГО труда». (Заметьте – именно царство!) И в ней «злодеям» шлются ПРОКЛЯТЬЯ, а в последнем куплете «злодеи» уже напрямую названы ПРОКЛЯТЫМИ. Царь тут – «вампир», богатые – «воры» и «собаки». А рефреном – «ВСТАВАЙ, ПОДЫМАЙСЯ, рабочий народ!»

О чём говорят такие совпадения? Означает ли их обилие, что «Священная война» имеет дореволюционное происхождение? Именно такого мнения придерживается Чернов (он тоже сопоставил песню с вышеперечисленными текстами, но я счёл возможным не отказываться от этой части статьи, так как свои наблюдения делал ещё до того, как прочёл его публикацию в Интернете). Если «Священная война» написана в годы Первой мировой, то совершенно логично, что автор создавал её по аналогии с известными в ту пору песнями-призывами.

Но так же допустимо и другое объяснение. Все упомянутые революционные песни, как и многие другие, после 1917 года сделались частью культурного багажа советского общества, и нет нужды объяснять почему. Они входили в культурно-исторический контекст, в котором жил и творил Лебедев-Кумач. Общеупотребительный агитационный лексикон, распространённый в сталинские годы, со всеми его клише, конечно, начал формироваться ещё до революции – во многом под воздействием таких песен; и лексиконом этим Кумач владел в совершенстве. Процитированные тексты вполне могли влиять на подбор слов в его собственном творчестве. Возможно, заимствование было сознательным, возможно – нет. В любом случае речи нет о плагиате, когда такая лексика носится в воздухе.

Продолжим рассматривать первый куплет. Враг называется по имени (посредством прилагательного «фашистский» – именно так, как он обозначен в речи Молотова) и характеризуется в народном духе – «сила тёмная». Слово «сила» – частый гость у Кумача и применяется и к своим, и к чужим. «Вражья сила» из «Песни артиллеристов» – фольклорный образ того же ряда, что и «сила тёмная». В других текстах через образ силы может быть представлена Советская страна («Богатырской силы не сломить» – Нас не трогай, 1937).

Словосочетание «сила тёмная» и вообще противопоставление добра и зла через образы света и тьмы превратились в штампы задолго до Кумача (знаменитейшее, ставшее крылатой фразой название статьи «Луч света в тёмном царстве» – помните? И Кумач тоже мог помнить…). А «орда» в четвёртой строчке – это апелляция к издревле закрепившемуся в славянском сознании образу внешнего врага, но не думаю, что на основании этого стоит, подобно Чернову, спешить с выводами о том, что вся песня – парафраз древнего заговора от нечисти. Гораздо вероятнее, что перед нами вольное переложение некоторых тезисов речи Молотова, также проводившего исторические параллели, хотя и с более поздним периодом – с 1812 годом. (Кстати, в песне «Не скосить нас саблей острой» Кумач также призывает в помощники исторического персонажа – казака Голоту.)

Даже Левашев признаёт: «Для поэтической лексики Лебедева-Кумача свойственно нарочито идеологизированное смешение речевых оборотов НАРОДНОГО СКЛАДА… с такими метафорами, которые соединяют в себе признаки то НАРОДНОЙ ПОСЛОВИЦЫ, то даже партийного лозунга…» (выделено мной). В «Священной войне народные образы и лексика преследуют вполне понятную цель – подчеркнуть народность самой начавшейся войны, в полном согласии с официально объявленной идеологической установкой. А в припеве, где, в силу его роли в песенных произведениях, сосредоточивается основная идея, как раз и возникает прямым текстом «война народная» (а ведь «народный», напоминаю, – один из типичных положительных эпитетов советской пропаганды; и у того же Кумача Волга – «красавица народная», а также «всенародная» река). Заслуга автора и причина столь мощного воздействия песни, при всех её поэтических несовершенствах, – в том, что он сумел не сфальшивить в главном, смог почувствовать и художественно передать ощущение ГЛОБАЛЬНОСТИ возникшей ситуации, которая тем или иным образом касается ВСЕХ, включая самого автора (и ведь то же самое прочитывалось за казённым, официальным, нехудожественным языком молотовской речи). Собственно, это сделано всего несколькими строчками: «Вставай, страна огромная, / Вставай на смертный бой» (как уже говорилось, это скорее всего переосмысленные строки из «Александра Невского», но появившееся в тексте словосочетание «страна огромная» превратило их из обыкновенных стихов в классические) – и припевом. Эти строки сильнее всего воздействовали (и до сих пор воздействуют) на подсознание[3].

Вероятнее всего, это было настоящее вдохновение, в котором не отказано никому, в том числе и Лебедеву-Кумачу. Творческие приёмы не изменились, слова остались те же, но на этот раз «кирпичики» сложились в исключительно удачную комбинацию. Это можно понять: едва ли у Кумача когда-либо до того был настолько серьёзный повод для творчества.

Несколько необычно для Кумача начало припева: «Пусть ярость благородная…» Чернов считает, что такое можно написать, не иначе как будучи знакомым с Блаженным Августином и Платоном. Совпадение с платоновой «благородной яростью духа» можно расценить как простое совпадение – или усмотреть в нём нечто большее. Тут могут быть разные объяснения. Но не следует сбрасывать со счетов, что первая часть словосочетания (слово «ярость») до 1938 года уже проникала в поэзию Кумача – в форме прилагательного «яростный» («Но в этот яростный разговор…» – Быль о Степане Седове). Эпитет «благородный» мною замечено не был – возможно, потому, что я не имел дела с полным корпусом кумачёвского наследия. (Впоследствии и оно употреблялось – в тексте 1939 года: «Есть мало подвигов смелей и благородней…» – Слава храбрым.) Что ж, не исключено, что отсутствие данного слова в предшествующих стихах Кумача – лишний довод в пользу «плагиатной» версии.

Хотя… должно же быть в каждом новом тексте хоть что-то, чего не было раньше! Думаю, что в этом смысле, несмотря на своё неинтеллигентское происхождение, поэт был достаточно грамотен, чтобы понимать: сплошные самоповторы не есть достоинство автора (хотя самоповторов у него не счесть). А к слову «народная» (которое, думаю, присутствовало в замысле чуть ли не с первых минут) рифма «благородная» должна подыскиваться одной из первых. По смыслу подходит, в размер влезает – так отчего бы не употребить?

Следует заметить, что в анализе такого рода более-менее определённые выводы можно делать только в том случае, если совпадения слов, образов или мотивов действительно присутствуют. Встречается у прежнего Кумача слово «ярость» – и повышаются шансы, что «ярость благородную» написал именно он. Не встречается слово «благородный» – это ещё не доказательство, что строка украдена. И это не моя предвзятость, не подтасовка аргументов и выводов, это – объективность. Вывод нужно делать на основании наличия фактов, а не их отсутствия. Как говорил Шерлок Холмс: «Отсутствие следов пороха на руках ничего не доказывает, а их присутствие доказывает всё».

Рассматривая припев, обратим также внимание на сравнение «ярость… вскипает, как волна». Сравнения с водной стихией сами по себе давно уже стали штампом, но они для Кумача более чем характерны. Возьмём ту же «Москву майскую» – и что же мы находим?



Морем улицы шумят



Май течёт рекой нарядной… Льётся песней необъятной



По садам и по бульварам / Растекается Москва



Море света над толпой.



Сплошь «водные» сравнения – и это в пределах одной песни! А если вспомнить, что «страна моя, Москва моя» у Кумача, кроме всего прочего, ещё и «кипучая», зададимся вопросом: мог ли поэт в сорок первом написать о ярости, «вскипающей, как волна»?

Как по мне, так запросто.

(Моё более позднее примечание от 9.07.2009. Впоследствии, ознакомившись с работой Ольги Севиной, я убедился, что «вскипающая благородная ярость» уходит корнями не столько в предшествующее творчество Кумача, сколько в лексику, вообще типичную для периодики тех лет. Ссылка на работу Севиной – в моём ЖЖ, запись от 2.07.2009.)

Второй куплет (в самой полной редакции текста) – это противопоставление НАС и ИХ:



Как два различных полюса,

Во всём враждебны мы.

За свет и мир мы боремся,

Они – за царство тьмы.



Не говоря уже о том, что такое противопоставление было краеугольным камнем советской идеологии, можно вспомнить уже упоминавшиеся «Два мира», которые от начала до конца построены на этом же приёме. Разница лишь в основании для противопоставления: в «Двух мирах» это – «старь» и «новь», а в «Священной войне» непохожесть наша с врагом преподносится в гораздо более обобщённом виде: «За свет и мир мы боремся, / Они – за царство тьмы». «Царство тьмы» перекликается с «силой тёмной» из предыдущего куплета, только вместо прилагательного употреблено однокоренное существительное.

Между прочим, «полюс», кажется, не такой уж частый гость в поэтических текстах, и тем не менее он появился в 1934 году в «Марше весёлых ребят»: «Холодный полюс и свод голубой…»

Третий куплет открывает знакомая тема – «дадим отпор». Было, было уже такое у Кумача, и не раз («Врагу мы скажем: „Нашей Родины не тронь! / А то откроем сокрушительный огонь!”» – Песня артиллеристов, не позднее 1937; «Но сурово брови мы насупим, / Если враг захочет нас сломать» – Песня о Родине, 1935). Правда, при наличии явных литературных параллелей главная – всё же внелитературная. Слова «Дадим отпор!» – это то, что в те дни звучало в умах и сердцах миллионов людей, и думается, что, даже если бы Кумач ничего не писал в таком ключе прежде, такие слова не могли не появиться в «Священной войне».

…И снова задумаемся, когда вероятнее всего были написаны эти слова: через два года после начала Первой мировой или по горячим следам нападения на СССР в сорок первом?

О перекличке третьего куплета песни с лексикой молотовской речи я уже писал. Он выделяется на фоне других текстов Кумача прежде всего тем, что, пожалуй, нигде больше у него не встретишь такого количества брани, концентрированной в четырёх строках. Что ж, повод был… Да ведь и раньше автор находил нелестные термины для тех, кого считал врагами трудового народа: «Какой палач там приказал / Отцу считать твой ротик лишним?» («Лишние рты»), «Пусть враги, как голодные волки, / У границ оставляют следы…» («Песня о Волге»). Сравните также:



Дадим отпор душителям

Всех пламенных идей…



и



У двери стерегут закормленные псы,

Чтоб не ворвался свежей мысли шорох… («Два мира»)



Строки совсем разные, но их роднит один мотив: неприятие нашими антагонистами всего того, что мы считаем прогрессивным.

Нелестные наименования, которыми автор щедро награждает врагов, дали Владимиру Шевченко повод утверждать, что песня не могла быть создана в 1941 году, поскольку о нацистских преступлениях тогда ещё не было известно. Но вот выдержка из письма Лидии Чуковской её отцу, Корнею Ивановичу. Письмо датируется 12 октября 1938 года:

«Если хотите знать, что такое фашизм, пойдите посмотреть фильм „Профессор Мамлок”… В фильме показана травля профессора-еврея; фашистский комиссар, который заставляет врачей подписывать требования о его увольнении; провокационный поджог рейхстага, который дал возможность Гитлеру расправиться со своими политическими врагами; пытки, применяемые к коммунистам на допросах; очереди матерей и жён к окошку Гестапо и ответы, которые они получают: „О вашем сыне ничего не известно”, „Сведений нет”; законы, печатаемые в газетах, о которых фашистские молодчики откровенно говорят, что это законы лишь для „мирового общественного мнения”…» (Цит. по книге: И. Лукьянова. «Корней Чуковский» (серия «ЖЗЛ»). – М., «Молодая гвардия», 2007, сс. 671–672.)

То есть в Союзе знали, пускай и не в полном объёме, что представляет собой нацизм. Тот факт, что процитированное письмо содержит недвусмысленные намёки на тогдашние репрессии в СССР, в данном случае говорит лишь о том, что у Лидии Корнеевны было с чем сравнивать.

Примечания и ссылки к статье смотрите на страничке автора http://lingvik.livejournal.com/1578.html 

Окончание статьи смотрите здесь: http://bestbefore41.ucoz.ru/publ/viktor_tureckij_ob_avtorstve_pesni_quot_svjashhennaja_vojna_quot_okonchanie/1-1-0-3