В 1920 г. наши писатели и журналисты жили упорнейшим повседневным трудом, нечего было и думать о какой-либо передышке, о Доме отдыха, а болезнь и долгое лечение становились настоящей катастрофой. До 1927 г. еще не существовало такого благодетеля советских писателей, как Литературный фонд СССР с его разнообразнейшими в настоящее время формами помощи (а на первых порах такая помощь была еще невелика, да Вася и не сразу стал его членом).

Васино положение было тем сложнее, что на его заработок существовала вся семья: жалованье Елены Ивановны как учительницы было невелико, а у Ульяны Васильевны никакой пенсии не было. Вася же любил и одеться получше, носил хорошие костюмы, а когда в моду одно время вошли американские шляпы «стетсон» с твердыми полями, обзавелся и «стетсоном» — отчасти из любви к Джеку Лондону, носившему такую же шляпу.

В конце 1920 г. начали появляться статьи М. Горького о «пользе грамотности» для начинающих писателей, о недостаточном их внимании к своей работе, о знаменитых «щуках». И мы с Васей смаковали все такие происшествия и сами приучались «глядеть в оба».

Он неизменно обсуждал и мои тогдашние писания в «Вечерней Москве», где я начал печататься с 1925 г. Иронически подбадривал меня, говоря: «Расти большой, хоть куда будешь!» Когда же по окончании университета, где определился мой интерес к истории французской литературы, и позже, в годы аспирантуры, я решил заняться изучением малоизвестных или вовсе еще неизвестных, намеренно замалчиваемых буржуазной наукой сторон прогрессивной литературы Франции XIX века, Вася преисполнился веры в то, что теперь из меня уж обязательно «выйдет толк». Он радовался той великой моральной поддержке, которую я неожиданно и еще незаслуженно получил со стороны А. В. Луначарского, написавшего, в частности, предисловие к первой моей, еще очень сырой, книге «Беранже» (1933). А когда я работал над монографией «Поэты Июльской революции»— о той революционной поэзии 1830г., о которой еще не ведали и французы, Вася постоянно сердился, что я, как ему казалось, затягиваю окончание книги. И так как она была историко-литературным открытием, он впоследствии сказал мне, что две строки из его известной песни «Веселый ветер»

Кто хочет — тот добьется, Кто ищет — тот всегда найдет!

были написаны им в честь моих долгих, но успешных поисков этой поэзии.

По традициям «Субботника» мы продолжали жить литературными интересами. Именно Вася в одно прекрасное утро, буквально захлебываясь от восторга, познакомил меня с только что вышедшей поэмой Андрея Белого «Первое свидание». С каким увлечением он ее читал! Как радовался поэтическому всеоружию и богатейшей звукописи автора.

Он покупал тогда множество выходивших книг известных поэтов: сборники Александра Блока, Анны Ахматовой, К. Бальмонта, Ф. Сологуба, В. Брюсова и других. С каким неизменным восторгом наслаждался он лирикой Блока, особенно его стихами о России, и читал мне отрывки из поэмы «Возмездие».

Как высоко ценил он мастерство Иннокентия Анненского, Н. Гумилева, как восхищался великолепными переводами Вердена, сделанными Ф. Сологубом! Как радовался книге переводов Бальмонта «Зовы древности» и даже его превыспренней книжечке «Поэзия как волшебство». Ничего удивительного тут не было: Вася не мог не оценивать по достоинству достижения крупных поэтов. Из своих же современников он чтил только С. Есенина, смертью которого был так опечален, а главное и в особенности — Маяковского. «Облако в штанах» приводило его в дикий восторг.

Он покупал тогда массу книжных новинок, и я нередко просил дать их мне почи­тать, со своей стороны принося ему то, чего у него не было. Вася дарил мне и все выходившие свои книги с автографами: «Не судите, да не судимы будете», или: «Пусть пустяковость этой книжечки искупится теми чувствами, с которыми я ее дарю», или: «Милому, славному Юрке с надеждой подарить когда-нибудь настоящую книгу». И так далее.

Когда я заканчивал «Поэтов Июльской революции», мне захотелось некоторые из приводимых стихотворных цитат передать в поэтическом переводе. ГИХЛ был тогда беден, ив редакции литературоведения несколько замялись из-за этого лишнего расхода; тогда я попросил Васю, не согласится ли он, по дружбе, кое-что перевести. И он перевел несколько отрывков из сатир Бартелеми и строфу одной песни Эжезипа Моро. Я немного огорчился, увидев, что александрийский стих Бартелеми он передал десятисложником и не учел парное чередование рифм. Но попросить о переработке постеснялся. ГИХЛ, однако, согласился оплатить его переводы, и получение гонорара за 62 строки было для Васи приятным сюрпризом. Но в последующем мне уже не удавалось привлекать его к переводам французских поэтов: происходило его побе­доносное шествие с песнями к славе.

После разговора обо всяких литературных происшествиях и новых книгах Вася вел меня пить чай в комнату Ульяны Васильевны, служившую столовой. Стены комнаты были голы, без каких-либо картин, которых немало было у меня дома,— подарки отцу со стороны его друзей-художников. В столовой же Лебедевых только висела в черной рамке увеличенная фотография пожилого человека с сосредоточенным и несколько печальным лицом, одетого в зимнее пальто с меховым воротником и шапку,— портрет покойного Васиного отца.

За столом, накрытым недорогой суровой скатертью, уже сидела ласковая, бес­конечно приветливая Ульяна Васильевна, которую Вася почтительно называл матушкой.

Ульяна Васильевна обладала удивительными голубыми глазами, полными такой проницательности и честности, что я . никогда не посмел бы сказать ей неправду. Перед нею пофыркивал самовар, а иной раз вздыхала под полотенцем еще горячая, «с пылу, с жару», кулебяка с капустой; кулебяку эту Ульяна Васильевна воздвигала самолично (прислуги у них не имелось) — и как она была вкусна! Ульяна Васильевна радушно и усердно потчевала меня. За сто­лом пребывала и Елена Ивановна, очень ко мне благоволившая. Никаких других гостей в эти дневные часы у них обычно не было. Водки и вина на столе — тоже, как во всех старых добропорядочных русских семьях. И без водки было много занятного. Особенно разговоры, в которых нередко возникал всякий острёж, поддерживаемый Васей и его сестрой.

В развертывающемся острёже мне приходилось держать ухо востро. Не дай бог как-нибудь обмолвиться! Добродушно издеваясь друг над другом, Вася и его сестра не давали спуску и мне. Как-то раз я сказал, что собираюсь от них проехать к бабушке, которая жила неподалеку от Зоологического сада. Немедленная Васина реплика:

— А не в самом Зоологическом саду?

— Вася! — ужасалась добрая Ульяна Васильевна.— Разве так можно? Уж вы извините его, Юрочка!

— Ах, матушка, что вы? Да разве Юрь Иваныч шуток не понимает?

Однажды Вася в каком-то особенном подъеме задал мне вопрос:

— А ну-ка, Юрь Иваныч, мировой литературный спец, тряхни своими познания­ми. Поведай нам, кто из поэтов когда-нибудь и больше всего восхищался Солнцем? И ты, Люська, пошевели мозгами. Ну, так кто же?

Я неуверенно ответил, что Солнцем больше всего, пожалуй, восторгался древне­египетский фараон Аменхотеп IV, но он ли сочинил гимны в честь Солнца или кто другой — не знаю.

— Ну, а еще кто? — настаивал Вася.

— Бальмонт! Его «Будем как солнце»! — включалась Елена Ивановна и, спох­ватившись, добавляла:— А еще «Город Солнца» Кампанеллы!

— Нет, все не то! — рубил Вася.— Эх вы! О Маяковском забыли! Кто, кроме него, мог зазвать Солнце к себе в гости, чайку попить с вареньем? Никто! А он размахнулся на всю мировую поэзию!

Сколько таких разговоров велось! Как отрадно вспоминать их! Какое ласковое тепло окружало меня в этой семье, где я чувствовал себя, как родной. Горько, что жизнь вскоре вдребезги разбила весь этот прочно слаженный, добрый семейный уют...

Когда я кончал свой визит, меня провожали со всей лебедевской обходительно­стью.

— Юрь Иваныч, в следующее-то воскресенье придешь? — спрашивал Вася.— Ты не бойся к нам ходить. Здесь не Зоологический сад.

— Юргис, не обижайте нас, приходите в воскресенье,— вторила Елена Ивановна.

— Обязательно приходите, Юрочка,— заканчивала Ульяна Васильевна.

Иногда со мною вместе уходил куда-то и Вася. Он переодевался в щеголеватый костюм, выпускал из верхнего пиджачного кармана уголок яркого платочка, заботливо смахивал с себя пылинки, наводил блеск на обувь, и мы направлялись к трамвайной остановке.

Куда он уходил, так прихорашиваясь? Я ке знал этого. При всей нашей тесной дружбе мы как-то никогда не посвящали друг друга в интимные стороны своей жизни. Жизнь Васи в этом отношении оставалась мне совершенно неизвестной; я знал только, что он был тогда несколько близок к кружку популярных художников «Крокодила». Это были Д. Моор, М. Черемных, К. Ротов, Ив. Милютин, В. Дени, сатириконец А. Радаков. Не помню, входил ли в этот кружок кто-либо из прозаиков или поэтов, как и вообще никогда не слышал о каких-либо литературных друзьях Васи. Как поэт он был и оставался одинок, и если в пору своей славы кое с кем сближался, то не так уж накрепко. Помню только его рассказы о встречах и беседах с Александром Жаровым, Вс. Вишневским, В. Ставским.

Вася вообще был человек жизнерадостный, любивший веселье, развлечения, театры, маскарады (он показывал мне и свою черную полумаску с черной же кружевной оторочкой). Впоследствии оказалось, что он увлекся женой Ротова, на которой потом и женился. Но я не имею возможности на этих страницах рассказывать о его семейной жизни. Она мне хорошо памятна, и все, относящееся сюда, тщательно мною записано для будущих биографов поэта.

В 1923 г. Васею был создан сборник из юношеских стихотворений «Лёт лет» (рукопись в ЦГАЛИ), о котором я никогда от него и не слыхивал. Это была попытка — и неплохая — работать в традициях «высокой» поэзии. По всей вероятности, сотрудничество в АГИТ —РОСТА еще не полностью уживалось тогда с его ранними художественными тяготениями. Но ясно и другое: он был полон новым временем, это не преминуло сказаться и в «Лёте лет». Вот почему он твердо и убежденно стал сотрудничать в «Крокодиле», а затем как-то не­удержимо потянулся к советскому песенному жанру.

Моя работа в 1929—1931 гг. в воронежском Университете и последующая же­нитьба нарушали регулярное общение с Васей, и я долго не знал о создании им первых песен для кинофильмов «Веселые ребята» и «Цирк»…

…Внезапный успех Васи разбудил недоброжелательство части писательской среды. Я почему-то воображал, что такое явление присуще лишь литературе буржуазного строя…

В тогдашней литературной среде были люди, которых только раздражали Васины песни…

…Повторяю: далеко не сразу убедился я, что Васины песни — нечто новое и вы­дающееся и что в истории русской поэзии он делает шаг вперед. Но со временем мне все более уяснилось, что он пересоздавал господствовавшую тональность старых русских песен, наделяя песню величайшей жизнерадостностью, в которой звучало сознание советским человеком своего достоинства как уверенного строителя социалистических общественных отношений.

Его песнями тогда заинтересовались наши фольклористы Ю. М. Соколов, И. Н. Розанов и другие; они пригласили его на свое заседание и старались допы­таться, какова его литературная родословная. Идет ли он от некрасовской традиции или от какой-то другой? Так и не допытались: песни Лебедева-Кумача созданы величайшим воздействием новой, советской современности.

Все ясней становилось, что они порождены всею его творческой мощью и энер­гией. Это было нечто «настоящее», бесспорное.

Время шло, появлялись все новые песни: «Молодежная», «Веселый ветер», «Как хорошо на свете жить», «Песня о Волге» и другие, неизменно покорявшие зрителей кино и читателей. Но всякого рода недруги не унимались.

— Ненавидят меня,— жаловался Вася.— Словно я кого чем-то обездолил. Что­бы ударить побольнее, твердят, что я не Беранже! Устаю очень.

Что касается всяких недоброжелательных выходок, то в чем только Васю не об­виняли. Говорили, например, что успехом своих песен он обязан лишь пропаган­дистской силе кино или талантливости композиторов, перелагавших стихи на музыку. Но и этого было мало. Один популярный в свое время писатель выступил в печати против песни «Марш веселых ребят», обвиняя уже Исаака Дунаевского в плагиате,— в заимствовании музыки одной мексиканской народной песни.

Однако кинокартины уходили в прошлое и не часто возобновлялись на экране, а песни Лебедева-Кумача на долгие годы и накрепко западали в память множеству советских людей — и не только из-за музыки, но и благодаря мастерству поэтического слова.

Громадная известность его песен все более вступала в противоречие с непризнанием их частью писательской среды. Успехам Васи радовались одни «малоформисты». До сих пор помню восторги темпераментного Арго, всем и каждому твердившего, что Вася повторяет то, что сделал в свое время Чехов — проложив прежним «маленьким рассказам» путь в «большую» литературу.

Новый 1937 год я встречал в гостях. Шел Театральной площадью, а затем по Петровке, мимо Большого театра, мимо Кузнецкого моста, мимо Столешникова переулка и повсюду на улицах только и слышал пение Васиных песен. Вот она, слава! Москва поет! Да и Москва ли только?

В этот же вечер по радио было передано постановление правительства: поэт Лебедев-Кумач награждался орденом Трудового Красного Знамени. Люди, встречавшие со мною Новый год, дружно подняли бокалы и чокнулись во славу поэта, отмеченного столь высокою наградой.

На следующий день, в самый Новый год, Александр Фадеев, руководитель Сою­за советских писателей, экстренно собрал Правление — и Вася, дотоле числившийся в «кандидатах», был единогласно избран в полноправные члены Союза, о чем он меня известил с удовольствием, но и не без иронии.

Прошло несколько дней, неделя — и я все ждал, что в газетах появятся, наконец, статьи о песнях Лебедева-Кумача. Но никаких статей не было. Я узнал также, что Васе необходимо устроить свой первый творческий вечер, дабы «малоформисту», так сказать, официально вступить в нашу «большую» литературу. Но и тут дело застопорилось.

— Никак не найти докладчика,— жаловался он.— Кого только я не просил, кого за меня не просили, все отказываются. Юрь Иваныч, будь другом, выручи! Возьми на себя дело с докладом.

Я пришел в полное замешательство:

— Вася, не проси, не могу! Я не в курсе этих проблем. Уволь!

Но до того бессовестно было, что никто не желал его поддержать, и так, нако­нец, выразительно глядели на меня Ульяна Васильевна и Елена Ивановна, что я сказал:

— Ну ладно. Давай сделаем так: я проведу параллель между песнями Беранже и твоими. Так я буду чувствовать какую-то почву под ногами.

Но его настолько уже измучили «уничтожающими» сравнениями с великим фран­цузским шансонье, что моим доводам он внять не мог. Он считал, что мне следует говорить о наступившем в нашей стране некоем «песенном времени», что наша страна поет, должна петь и будет петь жизнерадостные песни. Я сдался...

Этот первый творческий вечер Лебедева-Кумача, столь желанный поэту, состоялся 5 февраля 1937 г. в помещении клуба МГУ.

К награждению орденом Вася был представлен киноорганизацией, высоко оце­нившей пропагандистское мастерство его песен.

Получая 27 февраля 1937 г. в Кремле орден, Вася прочитал стихи:


Да здравствует наша большая страна,
Где общее счастье куется.
Где всюду о людях забота видна,
Страна, где за песню дают ордена
И каждому вольно поется!


И если враги нам навяжут войну,
Все песни в атаку мы бросим,
Мы станем сурово в шеренгу одну
И сердце свое отдадим за страну,
Чей орден на сердце мы носим!

В этот день мой дорогой друг так и сиял радостью и гордостью: не столь уж многие писатели получали до него такую награду, и никому еще не присуждалась она именно за песни. Он был глубочайше благодарен правительству, которое, оценив и одобрив направление его поэтической деятельности, как бы обменивалось товарищеским рукопожатием со всем советским трудовым людом, уже увенчавшим эти песни своей любовью...

В правительственной награде мой друг хотел видеть также признание правильно­сти всего пройденного им творческого пути. Никак не подготовленный гимназией к громоздкой агонии старого мира, поэт тем не менее ясно видел, что Октябрьская революция день за днем, декрет за декретом устанавливает — да еще в обстановке напряженнейшей гражданской войны — незыблемые основы нового общественного строя. Он убеждался, наконец, в том, что этот новый строй создается могучей энергией, искусным зодчеством и покоряющей правди­востью ленинского руководства, одновременно разгромившего белогвардейщину.

Стояли великие дни истории — и сколько раз Вася повторял мне строки Тют­чева: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Первые, ленинские годы Октябрьской революции и гражданской войны дали ему возможность «пройти» не преподававшиеся в гимназии курсы социально-политических наук и законов революционного героизма, и он осваивал их не только в теории, но и на практике ежедневного творческого служения Октябрю. Многолетняя работа в советской печати воспитала его человеком большой принципиальности, чувства долга, строгой честности, а самое главное — помогла ему овладеть политической зрелостью и тою широтой умственного кругозора, которые присущи подлинному советскому писателю-гражданину. Подобно Маяковскому, Вася желал «рассматривать себя как часть того государственного организма, который строит жизнь». Ему были совершенно ясны все текущие задачи, нужды и заботы советского общества, как и предстоящие перспективы колоссально масштабного строительства. Он был в ту пору одним из многочисленных «непартийных большевиков», всемерно доверявших руководству Коммунистической партии и государства. И он умел никогда не падать духом в самых трудных жизненных обстоятельствах.

Лебедев-Кумач глубочайше чтил В. И. Ленина, говорил, что счастлив жить и дышать вместе с ним воздухом того же времени (особенно был он благодарен Ленину за охрану русского языка от внедрения иностранной терминологии и от уродливых словообразований, вроде «шкраб» — школьный работник). Одно обстоятельство усилило эту любовь: В. И. Ленин был ранен у завода Михельсона, где почти рядом жил Вася, которого весть об этом потрясла. Но писать о Ленине он долго не осмеливался, считая, что такая громадная тема по плечу разве одному Маяковскому. Память о Ленине ему была бесконечно дорога (упоминаний его имени в его песнях множество), он создал посвященные Ильичу стихотворения «Великий образ» и «Ленин».

Существо поэзии Лебедева-Кумача в том, что он был певцом России и русского трудового люда — строителя социализма. Россия была дорога ему именами своих гениальных людей, величием всей своей истории и культуры, но не только этим. Он чтил ее как отчизну неисчислимых миллионов прежних русских тружеников, имена которых не оставили следа в истории, но которые жили среди тех же ее равнин, полей и лесов, пили воду ее рек, храбро отстаивали ее в былых битвах, обрабатывали ее землю, строили города, любовались ее природой. Смутная память об этих своих предках клубилась в его душе. Но он жил в условиях советской действительности и не мог не гордиться новой, несказанно могучей Россией. В созданной им в пору Великой Отечественной войны песне «Россия» он писал:

Навеки слились величаво
Под сенью советских знамен
Былая российская слава
Со славою новых времен.
……………

Это заключительная часть фрагментов из воспоминаний Юрия Ивановича Данилина о В. И. Лебедеве-Кумаче. Все права на текст принадлежат наследникам писателя и литературоведа Ю. И. Данилина.

Источник: // Москва, 1982 г., № 9.